А Швейк, смотря на Марека, умиравшего со смеху, смело сказал:

– Это правда, от неё надо удирать. Такой старухе раз полоснуть – ничего не стоит. Конечно, это, наверно, недоразумение, если немного подождать, все объяснится. В Каменных Жедровицах жил один староста, по имени Саска. Во время мобилизации к нему приходит полицейский и говорит: «Господин староста, будьте любезны пойти посмотреть к ратуше, что там случилось». Он видит, как этот полицейский дрожит от злости, и бежит туда. А у ратуши уже стоит жандарм. Ружьё у него на плече, а шлемом он что-то такое прикрыл на земле. Когда он увидал старосту, то поднял этот шлем и спрашивает: «Господин староста, не изволите ли вы знать, кто это мог сделать?»

Староста наклоняется и видит: у дверей лежит человеческий помёт с вишнёвыми косточками, а под ним лежит фотография его апостольского величества императора Франца Иосифа. Он разражается смехом, потому что он был социалист, а полицейский говорит: «Я, господин староста, приведу вашего Река. Это очень хорошая собака, она полуполицейская. Она сейчас же по нюху нападёт на преступника». И он привёл Река. Пёс вынюхал этот кактус, посмотрел на жандарма и на старосту хитрыми глазами, потом поднял ножку и обмочил императора. Жандарм, увидев все это, лишился чувств, а когда его привели в себя, он арестовал господина Саску и его собаку Река. Саску отправили на суд в Кладно, а оттуда его уже одного перевели в Прагу. А Река повесили на Кладненской площади на страх всем социалистам. Ну, а его старостиха ничего не знала, почему его посадили в тюрьму. Она, значит, ему и написала: «Напиши, о который ты это параграф споткнулся», так как узнать прямо было нельзя. В ответ на это она получает от него из Панкраца открытку: «О параграф пятьдесят восьмой уложения о наказаниях».

Он слишком поспешил написать о законе о наказаниях. Она берет с полки собрание узаконений, находит там пятьдесят восьмой параграф и читает:

«Кто из супругов допустит измену…» Больше она уж читать не стала и сейчас же ему написала: «Муж, я и не думала, что ты при всей моей верной любви допустишь такую штуку».

А ей все говорили, что его арестовали за измену и оскорбление его величества, но она не верила никому до тех пор, пока его не выпустили из тюрьмы и он ей на той открытке показал, что она должна посмотреть не гражданское право, а уголовное. Ну, тогда все объяснилось, и с тех пор она его полюбила ещё больше.

Между тем Трофим Иванович ругался с Марфой о сале, крича, что она никого не вылечила, что австриец начал бегать сам, и раз в это дело не вмешивался господь Бог, то он ей больше двух фунтов не даст.

СВАТОВСТВО И СВАДЬБА

Хлеб был провеян, сложен в амбар, солнце опять засветило, и Трофим Иванович в субботу решил:

– Будем возить домой сено. Эй, ребята, идите в степь и пригоните с пастбища коней и быков.

Их выгнали на рассвете, как только проснулись. В степи над росою поднимался белый туман. Работники шли в том направлении, в каком им хозяин показал рукой, шли уже целый час, и все время тянулось поле, а в поле люди, лошади и скот, но ни лошадей, ни волов Трофима Ивановича нигде не было.

– Черт возьми, – вспомнил неожиданно Марек, – да ведь мы не знаем, кто и где их пасёт, Я вернусь и спрошу хозяина.

– А ведь верно, – согласился Швейк, – ведь уж целую неделю мы их не видали. Так их, наверное, пасёт общественный пастух.

– Да у них никто не пасёт, – смело сказал Звержина. – По крайней мере я никогда не видал возле стада никаких пастухов.

Марек ушёл. Потом Звержина предложил:

– Иди туда, а я пойду сюда. Как только их найдёшь, закричи мне или я закричу тебе.

– Если ты найдёшь лошадей, приезжай за мной, – кричал издалека Звержина Швейку, – мы бы на них поехали, а быков погоним перед собой.

И с этим они разошлись в разные стороны, а Швейк пошёл дальше в степь, осматриваясь вокруг, чтобы поскорее пригнать скот хозяина.

На сжатых полях паслись огромные стада, но Швейк нигде не встречал таких лошадей и быков, которых он бы мог признать принадлежащими Трофиму Ивановичу. Когда ему случалось набрести на быков, пасшихся в одиночку, они подымали хвосты и убегали. Точно так же было и с лошадьми. Едва только к ним приближался Швейк, как они раздували ноздри, втягивали воздух, фыркали, били задними ногами, и Швейк только смотрел, как они летели по степи с развевающимися гривами и хвостами.

Было жарко. Швейк уже выбился из сил; он снял блузу, лёг, немного поспал и опять принялся искать лошадей.

Недалеко виднелась уже другая деревня, когда ему улыбнулось счастье. Возле пасшегося стада он заметил лошадей, в которых признал лошадей своего хозяина.

Он подошёл к ним и стал звать:

– Фуша, Фуша!

В то время как другие лошади бросились бежать, одна кобыла, вытянув шею, стала принюхиваться к куску хлеба, который вынул Швейк из своего кармана.

Швейк победил. Он схватил лошадь за гриву, вскочил на неё, отделил от стада шесть быков, о которых он не сомневался, что они принадлежат его хозяину, и стал их гнать по направлению к своей деревне.

Это была чудовищная работа, так как быки отказывались повиноваться. Они разбегались, тоскливо мычали и бежали назад к стаду. Едва Швейк возвращал одного, как убегали три других.

– Раз я оказался в этой Америке ковбоем, то я не должен опозориться, – сказал Швейк, сгоняя быков вниз в овраг. – Черт возьми, я повиновался столько лет на войне, а тут мне волы [4] не хотят повиноваться? Это забавно, вот тут человек не может управлять шестью волами, а там два осла управляют целыми народами!

Эта речь подействовала на волов. Возможно, это объяснялось тем, что когда он их загнал в овраг, то стадо исчезло у них из глаз, они скучились и побежали вместе, а лошадь пошла за ними быстрым темпом.

– Вот бы теперь на меня посмотрел гейтман Сагнер, – продолжал разговор сам с собою Швейк. – Вот бы он поучился, как нужно вести солдат в бой. Честное слово, это как у нас в армии: волы впереди, а офицер сзади.

Швейк выпятил грудь и, полный гордости от своего «офицерского» чина, начал командовать во все горло.

Крик понёсся по степи такой, что старый крестьянин, складывавший сено на отдалённом поле, поднёс руку к глазам, осмотрелся и затем неожиданно заорал:

– Эй, православные! Австриец – конокрад! Эй, люди добрые, гоните чёртова сына. Подожди ты, чёртов сын, мы тебе покажем!

И он побежал к соседнему полю, отвязал от воза лошадь, вскочил на неё и во всю прыть погнался за Швейком, отчаянно крича:

– Конокрад, конокрад! Держите его, у Петра Ивановича кобылу украл, догоняйте его!

Шум, который поднял старик, разносился далеко по полю, как звук трубы архангела о последнем суде, и произвёл соответствующее действие. Со всех сторон появились мужики на конях, бабы, девчата и дети, и по степи загудело:

– Конокрад у Петра Ивановича кобылу украл!

Понукая лошадей, крестьяне собирались окружить Швейка со всех сторон. Швейк скорее почувствовал, чем увидал, что ему придётся плохо, бросил волов и стал бить сапогами в бока свою лошадь.

Рёв всадников становился сильней и безумней. Самый отважный из них направился было прямо к Швейку и так перепугал лошадь Швейка, что она понеслась во всю прыть против желания её всадника. Она рванулась вперёд с такой силой, что Швейк вынужден был схватиться за её шею, чтобы не слететь, и понеслась по полю, едва касаясь копытами земли, и, совершенно неуправляемая, влетела во двор Трофима Ивановича, ожидавшего с Мареком, когда пленные пригонят скот.

Швейк слез с лошади. Трофим Иванович его спрашивает:

– Где нашёл? Зачем же ты её так гнал, лошадь вся потная! – Но, осмотрев внимательнее лошадь, он воскликнул: – Да ведь это вовсе не моя лошадь, ведь это кобыла! Это кобыла, которую я в прошлом году продал Петру Ивановичу!

И в этот момент во двор влетело около пятидесяти всадников с криком: «Где конокрад? Убить его! Закопать живьём!»